Неточные совпадения
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым
в глаза они не смеют сказать
правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все на земле совокупилось
в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден
в этом, когда теперь на него
смотрю!
—
Правда, Катя! — завопил вдруг Митя, —
в глаза смотрел и понимал, что бесчестишь меня и все-таки взял твои деньги! Презирайте подлеца, презирайте все, заслужил!
Когда они все бывали
в сборе
в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости, ходила около стола, хлопотала и, вдруг останавливаясь,
смотрела на свою молодежь с такою гордостью, с таким счастием и потом поднимала на меня
глаза, как будто спрашивая: «Не
правда ли, как они хороши?» Как
в эти минуты мне хотелось броситься ей на шею, поцеловать ее руку. И к тому же они действительно все были даже наружно очень красивы.
А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?» Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь, «ей-богу, и ему что-то
в этом же роде всё это время мерещилось, нет-нет и вдруг как будто и померещится!» Он тотчас же умолк под грозным взглядом своей супруги, но умолк он утром, а вечером, наедине с супругой, и принужденный опять говорить, вдруг и как бы с особенною бодростью выразил несколько неожиданных мыслей: «Ведь
в сущности что ж?..» (Умолчание.) «Конечно, всё это очень странно, если только
правда, и что он не спорит, но…» (Опять умолчание.) «А с другой стороны, если глядеть на вещи прямо, то князь, ведь, ей-богу, чудеснейший парень, и… и, и — ну, наконец, имя же, родовое наше имя, всё это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового имени, находящегося
в унижении,
в глазах света, то есть,
смотря с этой точки зрения, то есть, потому… конечно, свет; свет есть свет; но всё же и князь не без состояния, хотя бы только даже и некоторого.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв
глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая
в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные
глаза смотрели с удовольствием.
В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет
правду.
— Действительно… Говорят,
правда, будто бы и еще хуже бывает, но
в своем роде и Пинега… Знаете ли что? вот мы теперь
в Париже благодушествуем, а как вспомню я об этих Пинегах да Колах — так меня и начнет всего колотить! Помилуйте! как тут на Венеру Милосскую
смотреть, когда перед
глазами мечется Верхоянск… понимаете… Верхоянск?! А впрочем, что ж я! Говорю, а главного-то и не знаю: за что ж это вас?
—
В ваших словах, дядюшка, может быть, есть и
правда, — сказал Александр, — но она не утешает меня. Я по вашей теории знаю все,
смотрю на вещи вашими
глазами; я воспитанник вашей школы, а между тем мне скучно жить, тяжело, невыносимо… Отчего же это?
Но последнее время записка эта исчезла по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая
в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно
смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна;
глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот,
правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
— Что-нибудь! Да ведь тут работы непочатый угол. Не
правда ли, вспоминаются молодые годы?
Посмотри на эту молодежь.
В свое время мы так же окружали наших стариков. У меня кровь начинает быстрее обращаться
в жилах (
глаза его действительно начинали слегка сверкать). Ну, скажи, какие тут у вас возникают проекты, вопросы…
Хаджи-Мурат внимательно
посмотрел в его блестящие
глаза и, поняв, что это была
правда, несколько торжественно сказал...
— Какие разбойники!..
Правда, их держит
в руках какой-то приходский священник села Кудинова, отец Еремей: без его благословенья они никого не тронут; а он, дай бог ему здоровье! стоит
в том: режь как хочешь поляков и русских изменников, а православных не тронь!.. Да что там такое? Посмотрите-ка, что это Мартьяш уставился?..
Глаз не спускает с ростовской дороги.
— Еще бы! ведь я до сих пор только растравляю… на что похоже!
Правда, я растравляю, потому что этого требует необходимость, но все-таки, если б у меня не было
в виду уврачевания — разве я мог бы так бодро
смотреть в глаза будущему, как я
смотрю теперь?
—
Правда ли, Павел Александрович, что вам вышла отставка… по службе, разумеется? — выскочила дерзкая Фелисата Михайловна, насмешливо
смотря ему прямо
в глаза.
Против этого можно сказать:
правда, что первообразом для поэтического лица очень часто служит действительное лицо; но поэт «возводит его к общему значению» — возводить обыкновенно незачем, потому что и оригинал уже имеет общее значение
в своей индивидуальности; надобно только — и
в этом состоит одно из качеств поэтического гения — уметь понимать сущность характера
в действительном человеке,
смотреть на него проницательными
глазами; кроме того, надобно понимать или чувствовать, как стал бы действовать и говорить этот человек
в тех обстоятельствах, среди которых он будет поставлен поэтом, — другая сторона поэтического гения; в-третьих, надобно уметь изобразить его, уметь передать его таким, каким понимает его поэт, — едва ли не самая характеристическая черта поэтического гения.
И вот (я ведь омерзительную
правду пишу), лежа ничком на диване, накрепко, и уткнув лицо
в дрянную кожаную подушку мою, я начал помаленьку, издалека, невольно, но неудержимо ощущать, что ведь мне теперь неловко будет поднять голову и
посмотреть Лизе прямо
в глаза.
Иван Ильич прислушивался, отгонял мысль о ней, но она продолжала свое, и она приходила и становилась прямо перед ним и
смотрела на него, и он столбенел, огонь тух
в глазах, и он начинал опять спрашивать себя: «неужели только она
правда?» И товарищи и подчиненные с удивлением и огорчением видели, что он, такой блестящий, тонкий судья, путался, делал ошибки.
Захар. Они говорят — не знаем, но — найдем… Конечно, они знают. Я думаю… (Оглядываясь, понижает голос.) Это коллективное решение… заговор! Говоря
правду, он раздражал их, даже издевался над ними.
В нем была этакая болезненная особенность… он любил власть… И вот они… ужасно это, ужасно своей простотой! Убили человека и
смотрят такими ясными
глазами, как бы совершенно не понимая своего, преступления… Так страшно ПРОСТО!
Глуховцев (обнимает ее и
смотрит прямо
в глаза). Оль-Оль, очарование мое, ведь это
правда?
Правда, что ты меня любишь?
Правда, что я
смотрю тебе
в глаза? Что ты опять со мною, мое счастье, моя прелесть?
Живая душа
в нем сказывалась, честная мысль сквозилась, хороший человек чувствовался — человек, который не продаст, не выдаст, который если полюбит, так уж хорошо полюбит — всею волею, всею мыслью, всем желанием своим; человек, который
смотрит прямо
в глаза людям, не задумывается отрезать им напрямик горькую
правду, и сам способен столь же твердо выслушать от людей истину еще горчайшую.
И вдруг перед ним встает смерть. «Нельзя было обманывать себя: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда
в жизни не было с Иваном Ильичем, совершалось
в нем». Что бы он теперь ни делал — «вдруг боль
в боку начинала свое сосущее дело. Иван Ильич прислушивался, отгонял мысль о ней, но она продолжала свое, и она приходила и становилась прямо перед ним и
смотрела на него, и он столбенел, огонь тух
в глазах, и он начинал опять спрашивать себя: неужели только она
правда?»
Ведь
правда: когда одним
глазом смотришь на тот свет, то
в глазу, обращенном на этот, едва ли может гореть особенно яркое пламя… как
в ваших
глазах хотя бы.
Она встретила Меня
в саду, и Мы сели у ограды, откуда так хорошо видна Кампанья. Когда
смотришь на Кампанью, тогда можно и не болтать пустяков, не
правда ли? Нет, это она
смотрела на Кампанью, а Я
смотрел в Ее
глаза, где Я видел и Кампанью, и небо, и еще другое небо — вплоть до седьмого, где ты кончаешь счет всем твоим небесам, человече. Мы молчали — или говорили, если ты хочешь считать разговором такие вопросы и ответы...
Иринарх говорил словно пророк, только что осиянный высшею
правдою,
в неглядящем кругом восторге осияния. Да, это было
в нем ново. Раньше он раздражал своим пытливо-недоверчивым копанием во всем решительно. Пришли великие дни радости и ужаса. Со смеющимися чему-то
глазами он совался всюду,
смотрел, все глотал душою. Попал случайно
в тюрьму, просидел три месяца. И вот вышел оттуда со сложившимся учением о жизни и весь был полон бурлящею радостью.
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая
правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися
глазами,
смотрел прямо
в лицо Багратиону, как
смотрит сбившийся ученик
в глаза экзаменатору.